— Костя, ты, помнится, раньше часто говорил, что не интересует тебя заграница, знать, мол, ее не хочу! А как теперь?
КИНЧЕВ: — Так я тебе то же самое скажу, особо она мена не интересует. Ну, нас пригласили — мы поехали, все-таки интересно было Францию посмотреть. Десять концертов — это был тур, и хорошо, что тур. Вот в ФРГ мы ездили на один концерт и теперь больше так не поедем.
— Но ведь они там не понимают, о чем ты поешь...
КИНЧЕВ: — Они не понимают, но у них все время отвисала пачка, ко мне все время подходили и опрашивали: «Почему у вас такая страшная музыка?» У нас еще подача своеобразная... Они не понимают слов, но чувствуют, что за этим что-то есть. Там делали переводы, спасибо девушке из АПН, не помню, как ее звали...
САМОЙЛОВ: — Юля...
КИНЧЕВ: — Она сделала, как я понял, хорошие переводы, не абы как. Однажды она ко мне подошла и говорит: «Я слово "кикимора" не перевела, оставила так, как оно есть». На мой выбор на стене проецировали одну-две песни: «Стерх» — для меня самая важная по тексту песня и «Тоталитарный рэп».
— А были у вас какие-нибудь комплексы вначале?
КИНЧЕВ: — Я почувствовал на первом концерте, что у меня фамилия Панфилов и мы все панфиловцы. Ни шагу назад не отступать.
САМОЙЛОВ: — И не отступили. До самого последнего концерта.
КИНЧЕВ: — Нам платили за концерты, питание, конечно, гостиницы. По первому требованию все делалось — я однажды выступил, что хорошо бы перед концертом... сразу появились водка, пиво в неограниченном количестве, бананы, апельсины и прочее...
САМОЙЛОВ: — Потом, когда пошли удачные концерты, они почуяли, что могут на нас хорошо заработать, стали выполнять все просьбы...
КИНЧЕВ: — Увеличили почти в два раза гонорары... Пресса, телевидение все время...
— Пресса освещала ваши гастроли как политическое или музыкальное событие?
КИНЧЕВ: — Для них мы — это экзотика. Понимаешь, было бы смешно думать, что мы какие-то обалденные музыканты и принесли им новую музыку.
— Профессиональные контакты?
КИНЧЕВ: — Мы все время с местными командами вместе выступали. Музыканты все время вертелись вокруг с выпивкой, c анашой.... Но крутых, известных среди них не было.
САМОЙЛОВ: — Одна-то была — МОН НЕГРУ. Эта команда там очень модная, ее все время крутят по ящику, она одна из самых богатых. Они заняли нашу нишу — выступают с серпами и молотками...
КИНЧЕВ: — Они играют веселое гребо. Но это рок, а не попс. Одна из немногих там групп, играющих рок. Они все время приходили: приедете, говорят, в Париж, будем играть вместе на самых больших площадках.
САМОЙЛОВ: — Это было бы очень неплохо...
КИНЧЕВ: — Но не получилось. Там как раз начинались рождественские каникулы — когда мы приехали в Париж, — и нам пришлось бы сидеть и ждать. Но раз ты не работаешь, то за все плати сам. Мы и уехали. Дали 10 концертов, а могли бы больше.
— Прекрасно, что мы теперь можем посмотреть мир, но все больше становится ясно, что всерьез нашу музыку там не воспринимают, она просто не нужна...
САМОЙЛОВ: — Просто капиталисты никогда не допустят пустующей ниши (опять он про ниши, дались ему эти ниши! — А. Г.), и если есть спрос на что-то, это тут же появляется.
КИНЧЕВ: — Знаешь, я никогда не обольщался на этот счет, считал и считаю, что АЛИСА чисто русская команда. Я вообще скептически отношусь ко всяким таким проектам, и когда ко мне подъезжают, мол, поедешь в турне по всему миру, огромные стадионы, — я сразу посылаю, пошли они все на фиг. Все это нереально. Вот Франция. Мы можем опять туда поехать, но все, что реально мы там можем сделать — это работать на тех небольших площадках, правда, по более выгодным ценам. И все.
САМОЙЛОВ: — Здесь-то сейчас... а уж там-то...
— А было у вас что-нибудь вроде ностальгии?
КИНЧЕВ: — Все было так закручено! Мы вставали в восемь-девять утра, перегоны по двести-триста километров, потом настройка, еда и концерт, который заканчивался в час ночи. Бухло. Общение. И едем в другой город. Сон в основном происходил в автобусах. Какая тут скука? А вот когда кончается работа — начинается тоска. Париж...
Дальнейшее передать уже не удастся. И не потому, что музыканты стали говорить какие-то непристойные вещи, просто потом, когда дома я стал расшифровывать кассету, то обнаружил, что почему-то она записалась некачественно, с убыстренной скоростью. По мере беседы скорость нарастала, а когда Костя стал говорить про Париж, уже нельзя было разобрать ни слова, наши голоса звучали так, как если пластинку в 33 оборота поставить на 73. Отдельные слова асе же доносились.
Например: «Пообщался с буржуйскими сынками... фирмы "Филипс"... На крышу небоскреба, самый высокий... Нет, они там... На могилу к Моррисону, они отвезли... Три часа катали... не знали дороги... Язык не знаешь? Ну как... Давай в метро, Пер-Лашез, найду, сам отвезу... БГ... Шевчук... Да бог с ней... а здесь-то как... Давно... Такие вещи... начальник... Не... Это смешно...»
Скорость все убыстрялась, и наши голоса слились в какое-то безумное, нечленораздельное стрекотание. А жаль, были, помнится, интересные моменты...
Неисправная техника помешала взять интервью Анатолию Гуницкому
1990