Намерение написать (сочинить) нечто вроде эссе о драме абсурда (театре абсурда) возникло (появилось) у меня достаточно давно. Для осуществления (реализации) замысла не хватало самой малости, а именно — толчковой фразы, ритмической закваски, без которых не то что о театре (драме), а вообще ни о чем писать нельзя. Иногда (порою) казалось, что вот-вот уже возникли (появились) искомые вибрации, а за ними — грезилась-громоздилась структурная основа статьи со всеми из нее (основы структурной) вытекающими.
Однако (но) озарения эти посещали меня в не том, где надо бы, месте (и не в то, когда надо бы, время), а где-то в метро, в автобусе (трамвае) или каких-нибудь других уголках Поднебесной, категорически (напрочь) лишенных пишущей машинки. Когда же машинка была под рукой, оказывалось, что вибрации куда-то незаметно улетучились, растворившись в грубой тусовке жизни, а от толчковой фразы, столь вроде бы эффектной и емкой, после легкого джема в универсам-бэнд не оставалось (почему-то) совсем ничего.
Короче, ничего не получалось с эссе.
Делу якобы помог случай. На самом-то деле вовсе и не помог. Наоборот, осложнил случай дело, создав иллюзорно-сладостное ощущение быстрого воплощения замысла. Случилось же вот что: в редакции одной газеты — газета неплохая, но странная в своем стремлении служить одновременно высокому искусству и низкопробному попсу — мне предложили написать про что-нибудь более-менее высокое. Я согласился. Мне приходилось уже публиковать здесь свои размышления о высоком (или не слишком низком).
Потом — прошло некоторое время. Потом — мне сказали в редакции, что номер скоро будет запущен в производство, так что давай, будь любезен, не тяни больше, если, конечно, хочешь, чтобы твои измышления о высоком украсили газетные полосы.
Сжатые сроки обычно стимулируют творческую мысль. До необычайности. Вообще Кама Сутра учит, что все сжатое, узкое усиливает наслаждение. Браво ответив, что проблем, собственно, нет, что не позже понедельника (среды, четверга) принесу обещанное эссе, я удалился деловито, одолжив на случай всякий диктофон редакционный, но, увы, с эссе искомым (и желанным, и проклятым) ни черта не получалось... Проведя с машинкой рядом несколько часов унылых, понял я, что надо будет мне пойти другим путем. Мысль свежая такая дух мой смутный подбодрила, хотя путь другой покуда был мне виден не совсем.
Сроки между тем сжимались с дикой скоростью. До угрожающего минимума. Кама Сутра советует избегать крайностей и излишеств. Тогда я решился на крайнюю меру. В следующем она заключалась (заключалась она): в самом конце мая, в последний день мая, Санкт-Петербургский Театр Абсурда должен был в очередной раз показывать спектакль «До самых высот» по моей одноименной пьесе.
Судя по всему, а «все» — это мои собственные ощущения плюс мнения людей, пьесу читавших и видевших спектакль, она (пьеса) имеет некоторое отношение к абсурдистской драматургии. Ну да бог с ней, с пьесой, не о ней песнь поется, а о статье, которую срочно нужно было сдать. Итак, «крайняя мера» (см. выше.)
Я решил вот что сделать: перед спектаклем выйти к публике, представиться, поболтать с иногда присущей мне элегантностью «о том» или «о сем» и взять несколько блиц-интервьюшек у зрителей.
Вопросы должны были иметь непосредственное отношение к драме абсурда как таковой. Далее. Сразу после спектакля, после того как затихнут бурные и продолжительные, я предполагал (планировал) устроить литл-обсуждение спектакля и снова задать своим респондентам несколько бесхитростных вопросиков. То есть меня как бы интересовало, в какой степени изменилось их отношение к драме абсурда как таковой (не в моей, повторяю, пьесе дело) после спектакля.
Смысл подобной акции может показаться напрочь абсурдным, если не иметь в виду того, что примерно 65–83 процента так называемой интеллигенции (в том числе и театральные деятели, и литераторы, и прочие гуманитарии) почти ничего не знают об этой славной драматургии. Равно как и вообще о культуре и философии абсурда. Правда, это моя личная статистика, основанная не на социологических выборках, а на личных (субъективных) впечатлениях, но (однако) думаю, что если я и ошибаюсь, то процентов эдак на три, на два вверх от 83, не более. При этом вполне вероятно, что из этих самых 74–92 процентов примерно треть что-то эдакое (такое) читала. «Лысую певицу», «Носорогов» или даже Беккета. Хармса, опять же, многие любят (знают). Однако (но) даже если это так, не будем забывать, что читать (знать) и понимать (врубаться) — несколько разные вещи.
Неисчерпаемая глубинность моего замысла была также и в том, что опрос зрителей позволял мне соорудить пусть не слишком насыщенный концепциями, но в меру любопытный журналистский материальчик, пропорционально совмещающий зрительские ответы и мои комментарии к ним в мягкой манере.
Кроме того — и это было немаловажно! — я успевал уложиться в срок, вовремя сдать материал и сохранить свою (вроде бы неплохую) репутацию в газете.
Проверив диктофон, я поехал на спектакль. Где-то по дороге я обнаружил, что диктофон не работает. Я обошел примерно двадцать спекулянтских ларьков и в двадцать первом (примерно) купил новые батарейки. На всякий.
Но диктофон — не работал.
Визуальный осмотр, пальпация, прочие манипуляции результата (положительного) не дали. Спектакль тем временем состоялся, очень скверным он, кстати, оказался на сей раз, и я вернулся домой ни с чем, с понятным неудовольствием ощущая дыхание локомотива — понедельника, за которым фантомно шевелилась среда.
Гнусно все как-то складывалось.
Во-первых, из рук ушел потенциально хороший материал. Во-вторых, диктофон не мой, а редакционный. В-третьих, репутация...
Он тихо лежал на ладони, маленький черный «Саньо». Раньше такие модели можно было купить за двести-триста, теперь же они стоили несколько (пять?) штук. С тупым автоматизмом я нажимал кнопки-клавиши. Ни черта. Плевать ему было на все. При этом внутри у него явно что-то происходило, теплилась вроде бы жизнь какая-то... после нажатия на кнопку-клавишу «плей» доносилось тихое шипение. Бессмысленное шипение. Идиотское. Какой-то контакт, но какой? А? Я открывал крышку. Я заглядывал внутрь. Я тупо трогал головку (диктофона). Нет, не давал он ответа. Я вынул и снова поставил на место батарейки. Я вынул новые батарейки. Я поставил старые. Я вынул старые. Поставил новые. Вынул новые. Старые. Новые. Нажимал «плей». Шипело. Шипело. Зацепился одурелым взглядом за ребристую детальку на боковой поверхности. Рядом надпись не по-русски — «пауза». Нажал «паузу». Она легонько щелкнула. Диктофон заработал в тот же миг. М-да...
Так... «Во-вторых» отпало. Но (однако) по-прежнему оставались «во-первых» и «в-третьих». Скверно. Продинамил редакцию. Судорожно-вяло подумал об эссе. Нет, нет, не то... ничего не вытанцовывалось. А жаль. А ведь проблема явно имеет место быть. Ну, если... тезисно? Ну, драматургию абсурда у нас буквально единицы знают... ну, способ мышления... ну, особый взгляд... ну... словосочетание «театр абсурда» очень часто употребляется, особенно в политобзорах, однако (но) это не более чем клише… ну, еще там чего-то... Да, Ибсен недаром говорил, что когда садишься писать пьесу, то надо отчетливо представлять кульминацию. То же и в статье (в эссе). С другой стороны, все вышеизложенное, в силу очевидной его абсурдности, можно считать своеобразной преамбулой к… Потому что абсурд обязательно имеет следующие признаки: неадекватность и отсутствие логических мотивировок.
Впрочем, абсурд бывает разный. Как и во всем остальном, в нем есть высшие формы и низшие. Чтобы понять высшее, надо пройти по ступеням низшего. Иначе не въехать. История с эссе, диктофонные злоключения — это, бесспорно, низшие ступени абсурдистской иерархии. Если двигаться по этим ступенькам вверх, до самых высот, то можно выбрести на площадку верхнего этажа. Движение по лестнице поможет понять — абсурд является тотальной метафорой Бытия и единственно реалистическим методом художественного творчества. Как и сумаcшедшие, максимально погруженные в жизнь на фоне остальных, так и абсурдисты, более чем кто-либо другой, преданы идее жизни.
Сравнение абсолютно верное, ведь недаром при разговорах об абсурде адепты здравого смысла много и охотно употребляют термины типа «странный», «алогичный», «ирреальный»... другие всякие такие словечки. За спиной же они крутят пальцем у виска. Пусть их крутят. Все равно только абсурдизм в силу своей великой неадекватности наиболее адекватен Бытию, которое вообще не может быть адекватно. Обо всем этом надо будет написать в дальнейшем, а сейчас пора ехать в редакцию с тем, что есть. И заодно отдать диктофон, маленький черный «Саньо»...
Этими словами заканчивалось неудачное эссе. Диктофон я отдал, статью не взяли. Наплевать. Это только подтверждает принцип всеобщей неадекватности. Черный «Саньо»— великий гуру. Шипело.
У тебя есть опыт?
октябрь 1992